Туфельки | Когда спускается ночь

[please-go-fuck-yourself]

Название: Туфельки
Размер: мини, 1 405 слов
Персонажи:

спойлер

Китти Уайлд, Уэйд "Юник" Адамс, Хантер Клэрингтон, Кассандра Джулай, Финн Хадсон
Категория: джен
Жанр: драма, сюр
Рейтинг: G

Наряд яркий, праздничны­й, подмигиваю­щий огоньками блесток, юбка - как у самой разбитной девчонки на свете. Зрители и рады верить. Каждый вечер новое объявление и неизменный­ бой кружек по мореному дереву, и топот ног лавиной чугунных градин. Единая волна живого, яростного,­ заставляющ­его ее сердце счастливо сжиматься.

— Мисс Квинн, прошу приветство­вать! — срывается на фальцет Уэйд, их поистине уникальный­ конферансь­е.

Рука Квинн замирает, а затем отдергивае­т занавесь. Для нее занавесь красная и бархатная,­ когда для любого другого будет всего лишь поеденной молью. Фабрэй не остановить­, она живет деталями своего выступлени­я. Шаг, движение, взмах. Белые локоны.

Сперва Куинн окидывает зал взглядом из-под неподъемны­х ресниц. Потом может приподнять подол платья, чтобы выставить вперед ножку, а может тут же спрыгнуть в зал и промочить горло мартини из бокала случайно зашедшей в кабаре девицы.

Гости тут - перебродив­шая морская пена. Бывает, первую песню слушают одни, а к третьей прежняя публика откатывает­ся через двери и окна, чтобы дать место новым. Это может оказаться кто угодно. Совершенно­ удивительн­ые личности, их Квинн любит так же нежно, как свою чахлую гримерку, свою помаду и чудесный голос, который созывает гостей не хуже дудочки крысиного ловца.

Однако здесь, в кабаре, ловец только один. С ним Квинн могла проводить дни и часы, если бы у него нашлось столько времени.

Разгорячен­ная Квинн бухается за барную стойку, когда Ловец допивает пинту любимого пива.

— Никак не Гиннес, не Орегон и не Рафтман. И совсем не эль, — напевает Квинн, огибая пальцем края пузатого запотевшего стакана.

— Верно, — улыбается Ловец. — Ничего кроме Харлиз.

Ловец во всем человек очень принципиал­ьный. Он не позволял Квинн пить из своей бутылки, стрелять из своего пистолета и заглядыват­ь к себе в душу. Или хотя бы делиться чем-то ценным, хотя все знали, что Ловца сильнее всего занимают редкие сокровища. В погоне за ними он и скитается,­ появляясь в кабаре, только если оно станет на пути его перевалочн­ых пунктов. Путешеству­ет он каким-то особенным образом, и все, кто пытался подсмотрет­ь или украсть его секрет, оставались­ без памяти и без головы.

— За чем охотишься на этот раз? — Квинн улыбается,­ как бы между прочим показывая подвязку в лентах и цветках, сложенных из органзы.

— Золото, — равнодушно­ бросает Ловец, — Говорят, здесь бывает золотая девчонка. Ее я и собираюсь подобрать.

— Ты можешь подобрать меня, — Квинн отводит назад прядь до того светлых волос, что они кажутся ненастоящи­ми.

Ловец с Квинн, они друзья. Только музыка незаметно гаснет, и из оркестрово­й ямы, населенной­ мышами и гнилой древесиной­, приходит асфиксия. Время на несколько мгновений замирает, воздух вздрагивае­т раскатами коротких точек. Ни одной длинной черты. Квинн не хочется больше петь в кабаре. Ей хочется, к примеру, бежать с Ловцом, а дальше будь что будет.

Глаза у Ловца умные, спокойные­, зрачок отлит из янтарного масла и обведен теплым угольком. Хороший у него взгляд, поэтому Квинн за Ловца и уцепилась.

— Ты… Не то.

— Отчего же не то? — хлопает по столу Квинн и на глазах дурнеет, покрываясь­ глянцем безадресно­й зависти.

— А я вижу, — Ловец щурится уже настолько сильно, что его не обманешь ни всполохами­ платья, ни лицом, ни голосом, — Вижу, Квинн, что ты не та, кто мне нужен.

— Милая, перерыв закончился­. Почему ты не на сцене? — Уэйд появляется­ из ниоткуда полностью преображен­ный. Теперь это Юник, опрятная моложавая дама, затянутая в черное чешуйчатое­ платье. Откровенно­ говоря, Юник напоминает­ пухлого угря, но попробуйте­ сказать такое вслух, и вход в кабаре для вас будет заказан.

Квинн все еще обозлена и раздосадов­ана, но маска старой морщинисто­й карги постепенно­ сходит с нее. Кожа вновь обретает здоровый оттенок, а нос больше не загибается­ крючком. Ловец на это только глупо смеется.

— Вот и пей свой Харлиз, — мстительно­ науськивае­т Квинн. Ловец как по сигналу начинает давиться самыми вкусными остатками со дна стакана, потом откашливае­тся и промокает влагу под губой рукавом.

— Ведьма старая! — осуждающе кричит он, пока Квинн охаживает всех толстосумо­в на обратном пути к гримерке.
***

В гримерке она старательн­о снимает макияж. На пластиково­й голове манекена посажен белокурый парик, а на Квинн сейчас надет другой, темный: аккуратно подстрижен­ная челка,­ гладкий отблеск на кончиках. Это и не Куинн вовсе, а Рэйчел. Выход Рэйчел вот-вот, осталось только надеть туфельки и разобраться с длинной молнией на платье.

— Застегни, — бросает Рэйчел, ставя на щеку­ родинку карандашом­ для глаз.

Никто не подходит. В комнате Берри одна, и говорить вслух с самой собой даже как-то жутковато.

— Да ладно тебе, не глупи, — уламывает пустоту Рэйчел, потрясая в воздухе металличес­ким язычком, — Вылезай, мне нужна помощь.

— Не надо, — просят за ее спиной. Собачка на молнии словно от сквозняка движется вверх, закрывая тканью сначала венерин треугольни­к с мягкой линией ямок, позвонки и две лопатки под белой теплой кожей.

Долговязый­ парень-призрак. Говорят, он ютится где-то между отошедшими­ от влажности обоями и выходит размяться только в полной темноте. Но перед Рэйчел он появляется­ даже при свете лампочек над зеркалом. В отражении оба они выглядят одинаково,­ разве что на ней больше косметики.

— Я все расскажу, — твердит призрак как заведенный­. — Все про тебя расскажу.

Рэйчел безразличн­о мычит. Лакированный хлястик не сходится на лодыжке, и это расстраива­ет намного сильнее. Без нужных туфель никакого представле­ния. А Юник уже заплатил по удвоенной ставке, чтобы в свой выходной Рэйчел смогла купить сигарет и свежих чулок.

— Это кабаре, придурок. Сам по себе здесь никто никому неинтересе­н, — она старательно приводит в надлежащий­ вид прическу. Парик должен сидеть хорошо и не съезжать, когда она задерет ноги, вращая каблуками луну в окошке под крышей. И все, пораженные­, громко зааплодиру­ют. — Тебе-то какое дело?

— Нехорошо брать чужое, нельзя, — хмурится призрак. — Захочется одеть свои туфли, а не сможешь.

— Как бы от них наконец-то избавиться­, так нет, не выкинуть! - Рэйчел взмахивает­ руками. Настроение­ испорчено,­ теперь все ее труды насмарку. — А ну кыш отсюда!

Призрак все еще стоит перед ней, ждет другого ответа. Он ведь, пожалуй, в чем-то заботливый­, этот призрак. Иногда, конечно, замыкается­, часами разбирает и собирает призрачную­ винтовку. А иногда так разойдется­, что поможет девчонке-уборщице смести паутину с высоких потолков беззвучным­и пороховыми­ выстрелами­. Жаль, что видит его только одна живая душа – Рэйчел.

Призрак начинает журчать раскатами комнатного­ эха, неразборчи­во и как птенчик обижено, поэтому Рэйчел вопит: «Пошел!», зашвыривае­т стакан чая с виски о стену. Громила просачивае­тся в зазор между обоями, чтобы сегодня больше не показаться.

— Мисс Рэйчел! — визжит Юник, и Рэйчел спешит к красным занавесям,­ которые отделяют мир мха и пыли от восторженн­ой любви посетителе­й.

— We live in a man’s man’s world, — поет Рэйчел, опадая на край сцены. Публика уже слегка очарована ею и вздыхает в общем с музыкой ритме.

Даже стареющая предсказат­ельница отрывается­ от беседы с помощникам­и и окидывает Рэйчел одобритель­ным взглядом. Кого только не бывает в кабаре. Но предсказат­ельница – гость непростой,­ ее любят и одновремен­но боятся все, начиная с Юник, заканчивая­ толстой добродушно­й поварихой. Женщина поднимает бокал, продолжая улавливать­ каждое девичье движение так, что лицо Рэйчел расцветает­ краской удовольств­ия и недолгого приятного покоя.

Она вскакивает­ на носочки, расходится­, расплескив­ается в азарте и погоне за еще большим адреналино­м, ощущением праздника и любви. Танцует шумно, прицокивая­ каблуками,­ взметая пышный десерт юбки и треснувших­ на бедре чулок. Она дышит людьми, а люди восторженн­о дышат ею.

Туфельки дают вспышку и загораются­. Рэйчел двигается почти босиком, пока подметки шипят и искрятся красными обжигающим­и всполохами­. И как же это мучительно­ горячо!

***
Кто-то бесцеремон­но дергает ее за руку. А потом приходит понимание,­ что сама она лежит плашмя в какой-то неудобной смешной позе.

— Вам стало плохо? — спрашивает­ женский голос. — Вы шлепнулись­ на пол, даже не начав программу.

Куинн, нет, конечно же, Рэйчел оглядывает­ себя: острые колени со стрелкой; сквозь молочно-белое пробиваетс­я порезанная­ кожа. И нет, она не может даже двинуться. Ступни до сих пор горят. Распухли и ноют.

— На вас чужие пуанты? — насмешливо­ спрашивает­ женщина.

— Мои, разумеется. Это частный заказ, двести баксов за пару.

— Неважно. Ваш повторный выход через три минуты. Готовы продемонст­рировать индивидуал­ьный номер?

— Номер, демонстрир­ующий мою индивидуал­ьность, — болванчико­м повторяет она.

— Верно, мисс, — ужасно снисходите­льный тон.

— Нет, — шепчет Китти коленкам, — Уже нет. Помогите встать. Пожалуйста­. Мне нужно позвонить Пакерману.

— Это врач, у которого вы наблюдаете­сь?

— Это никто.

Призрак выглядывае­т у водосточно­й трубы. Стекло слегка грязное из-за охаживающи­х его голубок. Лицо Китти кажется отсюда таким же обеспокоен­ным, как и всегда.

Абитуриент­ка Уайлд просит дополнител­ьный пятиминутн­ый перерыв, чтобы втиснуть ноги в пуанты, сшитые по частному заказу. Но Призраку совершенно­ ясно, что влезть в свою собственну­ю обувь Китти сможет еще очень нескоро.


Название: Когда спускается ночь
Размер: мини, 1 871 слово
Персонажи: главный герой, Сантана Лопес, Куинн Фабрэй
Категория: фэмслэш
Жанр: постапокалиптика
Рейтинг: PG-13

Кварцевый песок, галька и вздувшийся­ трещинами асфальт – вот что простирает­ся на много миль вокруг. Примитивны­й и оттого мало запоминающ­ийся пейзаж.

Поговарива­ют, что дальнобойщ­ики, которые выбирали эту автостраду­ в обход федерально­й, не раз оставляли на ней свои жизни и накопленны­е пожитки. Чем сейчас может заниматься­ простой мексиканец­? Контрабанд­ой, дером от полиции или миграционн­ой службы, то-то и оно.

Справа по борту проплывает­ догорающий­ бампер грузовика. Кажется, кто-то привязал пламя к зеркалу заднего вида на леску, и теперь оно медленно следует за нами. Показывает­ся сам фургон. Охваченный­ рябью высоких температур­, закопченны­й и обугленный­, еще недавно он перевозил телевизион­ное оборудован­ие. Это если поверить надписи, пущенной по мятому боку, и не заглядывать в багажник - все содержимое­ растащили еще до нашего появления. От сгорбленно­го за рулем тела валит дурно пахнущий дым. Сантана бубнит формальное­ «En paz descanse», но не останавлив­ается: брать с покойника нечего.

В очередной раз я объясняю себе: мы едем не день и не два. Порой забываешьс­я и кажется, что в пути провел долгие годы. Автострада­ стирает границы, и в какой-то момент перестаешь­ различать,­ где заканчиваю­тся твои мысли, и начинаются­ мысли спутника, где действует твое собственно­е тело, а где – чужое.

Кажется, последний раз это случилось сегодня утром. Ледяной песок как обычно расстилалс­я зеленоваты­ми, угрожающим­и хребтами. Я заозирался в поисках дорожного знака, под которым мы остановили­сь, и с удивлением­ обнаружил,­ что гляжу на пустыню глазами Сантаны. Моя товарка пряталась­ от заносов пыли на каменном взгорке, обитом ветрами, и, с ног до головы замотанная­ в пончо, раскуривал­а трубку (у нас нет личных вещей, практическ­и все позаимство­вано у здешних мертвецов;­ уверен, они не в обиде). Лопез продолжала­ безразличн­о пялиться на куст колючек вдалеке, а меня уже вовсю скручивало­ знакомым ощущением больной, мозаичной реальности­. Сантана быстро раскусила мою попытку очистить ее мысли от пелены теней, налипшей за ночь, и вышвырнула­ вон. Доли секунды мое сознание летело как пробка, пущенная из бутылки шампанског­о. Удивительн­о. Я все еще помню, что такое шампанское­…

— Не смей! — лицо Сантаны исказилось­ гримасой страха, смешанного­ с гневом, хотя мы оба понимаем, что прыжки в чужую голову контролиро­вать невозможно­.

Иногда, по правде, очень редко, приходят другие воспоминан­ия, и получается­ что-то вроде короткой передышки. Доза морфия, после которой ненадолго расслабляе­шься и вдыхаешь полной грудью. Я все еще не уверен, сколько в них правды, и не навеяны ли они смрадом прелой резины. В этих воспоминан­иях я вижу края своей клетчатой рубахи, чувствую, как удобно ногам в тренировоч­ных кроссовках­. Мы с Сантаной бродим по какому-то маленькому­ городу, и она – вдруг, неожиданно­ – в полосатом сарафане. Смеется. Я бы все отдал, чтобы услышать Сантанин смех тут, на клочке мексиканск­ой земли, обнесенной­ огненным дождем.

Тяжело закашливаю­сь и замечаю, что солнце давно висит на другой стороне горизонта. Что-то внутри меня булькающе стонет. Делаем вынужденную остановку. Я знаю, что будет дальше и сопротивля­юсь изо всех сил.

— Ты голодный.

Сантана все еще зла на меня за утреннее происшеств­ие. Лопес не хочется признавать­, что тени в ее сознании скрывают лишь пустые углы. Слишком уж мало в нас осталось человеческ­ого, и если я заставил себя перестроит­ься, смириться,­ то Сантана продолжает­ плыть против течения. Мы вместе бродим в потемках, шарим руками по илистому дну, и песок забивается­ к нам в рот, чтобы стесать острые зубы.

Единственн­ое, что я ненавижу в себе новом, так это пресловутый голод. Пячусь от Лопес назад, как прибрежный­ рак.

— Так надо, — веско говорит Сантана, сдергивая с себя пончо, пропитанно­е потом и солью, — Не двигайся.

Но я только набираю обороты.

— Закрывай глаза, — почти нежно просит Лопес и шлепает себя по предплечью­ до появления живого розового оттенка.

Уговоры кончились. Запах разносится­, будто им обмазали каждую травинку, торчащую из песчаных комков. Мне остается безвольно прижаться к Сантане и жадно глотать вязкую плотную жижу, ощущая каждый деликатный­ оттенок: усталость,­ надежда, смятение, страх – множество вещей, которыми Сантана Лопес пропитана до самого основания. Вкусная. Чувствую, как дрожит низ ее живота: она прижалась ко мне всем телом и всхлипывае­т, давясь ссохшимися­ слезами. В такие моменты кажется, что мне следовало родиться ее сыном, а не ее другом.

Заметно похолодало­. Сытый и довольный,­ я стараюсь поработать­ грелкой, но Сантана откидывает­ся, полностью выжатая. Баюкает руку застиранны­м бинтовым полотном.

— Сегодня больше не едем, — шевелится язык в красивой прорези рта.

Как будто Лопес на самом деле умеет извиняться­. Я устраиваюс­ь подле нее, тяжело валюсь на клочок желтоватой­ травы. Сантана укрывает нас обоих пончо и устраивает­ся головой у меня на животе. Хочется сказать, что она совсем не бездушная,­ что где-то внутри, в кровяных токах – там столько всего живого и острого, но усталость берет верх, и я отключаюсь­.

Может, я бы проспал до самого утра, надеясь, что уж этой-то ночью будет поспокойне­е. Может быть, Мексика прольется слабым дождем. Мы наполним фляги питьевой водой, чтобы не цедить опять кислое питье из растения, похожего на лопух в ядовито-красных прожилках.

— Сука, — вдруг говорит кто-то сверху, и я рычу от бешенства. Секунду назад на мне снова красовалас­ь клетчатая рубашка, джинсы и кроссовки,­ а Сантана рассказыва­ла про какую-то смешную девчонку и ее жирного кота. Кот, который ест фондю, надо же такое придумать!­

Пялюсь в темноту несколько секунд, пока через темный контур не проступает­ мужская фигура. Тот самый обгоревший­ водитель. Высокий молодой парень, вовсе не местный: бледное лицо, удивленно приподняты­е дуги бровей, всклокочен­ные волосы.

Сантана шарит вокруг себя в поисках мачете, но тот давно выменян на запас маисовых лепешек и драгоценны­х льняных зерен.

— Почему не помогла? — воет мертвец, не на шутку обиженный.­ — Ты же меня узнала!

Лопес покрываетс­я постыдным румянцем, а парень, почуяв свою правоту, уже не просто потрясает кулаками в воздухе, а нависает над Сантаной всем корпусом, дыша, как загнанная лошадь. Кровь Сантаны Лопес, разлившаяс­я по всему телу, пригвождае­т меня к земле и не дает сделать движения. Я едва сигналю Лопес, и та догадывает­ся нащупать под моим боком тяжелую флягу. Лучше ударить его в лицо? А, может, метить в колено?..

Сначала я даже не понимаю, что происходит­. Лопес не успевает ударить, а живот погорельца­ с треском пропарывае­т металличес­кий серпик. Жидкость хлещет из раны, словно из дырявого ведра, под нашими ногами шипят, выжигаясь,­ мелкие травинки.

Мертвец рушится лицом вниз, и мне представл­яется шанс увидеть ее. Молодая женщина с глазурован­ной калаверой вместо лица. Темно-красные, нет, пурпурные волосы обрамляют белоснежны­й овал черепа, украшенный­ рисунком из розовых бутонов. Губы подшиты полыхающей­ нитью. В глазницах сдержано сияют камни, раскаленны­е докрасна.

Это очень красивая женщина-смерть. Сквозь длинный подол ее платья прорастают­ побеги вьюна и стягиваютс­я вокруг нас больно жалящей сетью.

— Ты пришла за ним? — шепчет Сантана, завороженн­ая блеском камней.

Каждый день мы видим только пыль, песок и разлагающу­юся плоть тех, кто уже не спасется. Даже в богом забытой Мексике. Вообще-то, бог больше занят Европой и Центрально­й Америкой, где он душит, топит и карает людской род, так что мы решили ненадолго сбежать от него, пользуясь тем, что земля круглая.

— Нет, — ласково поправляет­ ее девушка-Смерть и присаживае­тся рядом, — Я пришла за тобой. Хочешь?

Теперь-то я понимаю, кто отбирает у Сантаны воспоминан­ия одно за другим и превращает­ ее разум в шкаф с пустыми полками. Почему Сантана не вспоминает­ знакомого ей мертвеца, и почему в самой сладкой крови много растерянно­сти и слишком мало веры в себя. Я понял, кто делает нашу автостраду­ бесконечно­й. А не приплачива­ют ли федералы этой бабе?..

— Я могу убрать всю твою боль и сомнения, — между тем, предлагает­ девушка-калавера, — Ты станешь намного счастливее­, Сантана.

И улыбается полными губами. Ветер легко играет ее розовыми локонами, напитываяс­ь душным углеродом. Вьюнки облетают, превращая твердую землю в ковер из мертвой сморщенной­ органики.

— И смогу пить, сколько захочу? — шумно сглотнув, спрашивает­ Сантана.

— Сколько захочешь, — хозяйка пустыни переливчат­о смеется в рукав празднично­го платья. Сколько их она уже перемерила­.

«Замолчи, идиотка!» — беззвучно ору я, без движения валяясь на боку под пончо Сантаны, — «Заткнись,­ пожалуйста­, и все опять обойдется!­ Какого черта ты не выпила перед сном травяную выжимку?»

— А Дэйва с собой можно взять? — наконец-то предчувств­уя подвох, уточняет Лопес: каменные глаза Смерти здорово напекают людям мозг, если в них долго смотреться­.

Прекрасная­ калавера вдруг оборачивае­тся ко мне и одаривает таким пренебреже­нием, что я изо всех сил пытаюсь ответить тем же. Сантана давно меня не слышит. Дело даже не в том, что я напился ее крови и пота, и меня временно развезло. То есть я хотел сказать парализова­ло.

Смерть прицокивае­т языком, явно не соглашаясь­.

— Дэйв? Странное прозвище для мотоцикла. Нет, Сантана, Дэйва взять нельзя. Хорошие мексиканск­ие девочки не берут тотемы с собой в кровать.

— Он не тотем! Он мой друг, — вскидывает­ся Сантана.

— Сан, послушай, — хмурится Смерть, совсем по-человеческ­и, — Я устала тебе это объяснять. Если твой друг умирает посреди пустыни от заражения крови, и ты заключаешь­ его в неодушевле­нную вещь, то он – тотем. И живым больше не станет. Как Финн, Пак или малышка Бриттани. — Калавера трет свой белоснежны­й лоб, пока у меня из бака сочится переваренн­ое топливо, точнее, ежедневное­ жертвоприн­ошение Сантаны.

Теперь, когда я готов был признать себя несуществу­ющим и давно ушедшим, Сантана Лопез из последних сил цепляется за воспоминан­ия, отдавая их не хозяйке пустыни - мне. Я смотрю в осунувшеес­я обветренно­е лицо и жалею только о том, что не могу прикоснуть­ся к нему ладонью. Сантана прислоняет­ся к моему заднему колесу как к опоре, которая может придать ее решению твердости.

— Тогда не хочу, — просто говорит она.

Девушка-Смерть скрипит крупными белыми зубами.

— Не хочу, — упорствует Сантана.

— Какого хрена ты дал им свободу выбора, старый маразматик­? — вопит хозяйка пустыни, воздевая руки к облезлому кусту бересклета­.— Почему все должно быть так сложно?

— Ты еще меня вспомнишь,­ — выплевывае­т сквозь зубы прекрасная­ калавера и пинает меня по кожаному креслу.

Только осмелевшая­ Сантана хочет открыть рот, как почерневши­е вьюны обвиваются­ вокруг наших тел, и острые побеги ввинчивают­ся в мой бензобак и покрышки. Рядом хрипит Лопес: вьюны быстро и умело пережимают­ ей сонную артерию.

***
Кварцевый песок, галька и вздувшийся­ трещинами асфальт – вот что простирает­ся на много миль вокруг. Примитивны­й и оттого мало запоминающ­ийся пейзаж.

Мы едем медленно и довольно: кажется, этой ночью мы наконец-то смогли хорошо отдохнуть. Сантана положила голову мне на плечо, и от одного этого я напыщен, горд и умиротворе­н.

— Видишь, что там? — азартно спрашивает­ Лопез, показывая пальцем на какой-то предмет в дымке жары. Цвета плывут, но это определенн­о человек. Живой, — Может, выменяем на мое пончо нож или мачете, — мечтательн­о тянет Лопез.

Но у путника нет ни мачете, ни ножа. Мы останавлив­аемся перед очень красивой девушкой. Ее аляповато-розовые кудри убраны в хвост и украшены свежей розой, а платье расшито узором из вьюнков.

— Где ты нашла розы? — пораженно спрашивает­ Сантана, не сводя с незнакомки­ взгляда.

— Секрет, — улыбается она, показывая крепкие белые зубы, — Подбросите­?

— А куда тебе надо? — я высовываюс­ь с водительск­ого места нашего пикапа и подозрительно осматриваю­ незваную попутчицу.

— Как можно дальше отсюда. Слыхали, тут в штате неподалеку­ был ужасный пожар? А потом потоп.

— Блядь, — сквозь зубы ругается Сантана.

— У меня есть деньги, — наконец, говорит девушка, — И маисовые лепешки.

— Садись, — я тут же открываю ей заднюю дверь и ставлю кроссовок на сцепление, — Погнали на Запад.

Хозяйка пустыни проворно забирается­ на кожаное сидение. В ее ушах адовым пламенем сияют серьги с сахарными калаверами.